Стихи

У входа в русскую церковь стоит пономарь,

он ждёт воссияния солнца и молится. Боже

не видно совсем в поднебесье: хмарь

закрыла пространство своей чернотою, схожей

по силе, возможно, с негожей эпохой и злом

вселенским, на деле же, — своекорыстья, хороших

идей с ликом мертвящего смеха, зело

двояким: чем паче конкретность, тем плоше.

Знакомо оное нам, как закон Ома. Впрочем, пономарю,

великомученику, хочется внять душе святого

места, родного до мозга костей — церкви; псалтырю,

псалмам, что делают нас верящими через слово

в Бога; свечка в руке пономарской томно горит,

хранитель читает «отче наш, иже...» и плачет горько,

и время неверие пономарю сулит,

но сила молитвы в вере преисполняет. Только

ладан свечей и горечь о тленности лет.

Засим тяжелее, но есть за кого вековать нам.

За ту русскую церковь, которая ищет просвет.

За нас и святое Отечество молится парамонарь там...

О, из небытия в бытие едва ли одним взмахом кисти.
 Все сложное — просто, ибо жизнь — восприятие исти
 и фальши как рокота наших мышлений,
 с ним — смены эпохи неверий и неисцелений.

В жизнь, полную сложных идей — с нехитрой улыбкой,
 исполненной лёгкого страха, и зыбкой
 надеждой, что пролезет сквозь гурт недужных
 единственным словом из сонма других, ненужных.

Зачем? Почему? — и начто столько вопросов?
 Почто осложнять жизнь, если все сложное — просто,
 как осыпь на скалах, как ветер, дующий с брега,
 как мир, изнуренный сущностью, и... хлопья простого снега?

В жизнь, полную односторонности — с кличем,
 пусть неуверенным, пусть. Ироничен
 сей мир; всё, что делает нас печальными, сонно
 погибает от сильного слова из того самого сонма.

Немного отдушины, и дышится сразу легче.
 Здесь надо немного слов — не стоит нелёгкой речи.
 О, из небытия в бытие едва ли одним взмахом века.
 Всё сложное — просто, мысль — лишь восприятие века.

Здравствуйте. Я, наверное, ранее говорил это

сему миру, только без тривиальных слов.

И вот, бытуя в отсутствии сна и света,

хочется поприветствовать этот мир вновь;

возгореться среди снов, быть нужным этому миру,

быть понятым и отвергнутым в одночасье. Зной

летний пускай распирает грудину,

и сердце живёт ледяной, пустой тишиной.

Хочется поприветствовать этот мир снова,

не поэзами — простыми отзвуками себя,

не героем-лириком — силой простого слова,

сказанного не в рифму, (значит ли это — зазря?)

но для мира, дабы его он восслышал.

«Здравствуйте. Спасибо за всё данное мне», —

прошепчу я, и вмиг послышится свыше

голос громкий и низкий в скупой, пустой тишине.

Нынешний день, солнечно-тяжкий, пахнет исконью;
гордость и преданность, честь, Иисус на шевроне.
Alea jacta est; солдаты такие же люди —
ветер войны глаза осушает и плакать нудит.
Вера в Россию есть — умерщвляет свинец полыни;
знать, мы всё так же живы, сражаясь поныне;
знать, мы пришли с оружием, но уйдём с безветрием:
не мы начинали войну, прикрываясь преддверием
Запада; не мы заставляли русских вековать во мраке,
но нам разбирать, знать, кости говоривших впаки,
российскою. Костеломство идеи стецьковской тритием
разъедало всю русскость чрез ярость, кровопролитие
исстари. Рыдала малая Русь слезами пресными,
разрушалась подолгу западниками да западенцами.
А нынешний день, солнечно-тяжкий, пахнет старью
с нотками нового времени, пропитанного твёрдой сталью.
Утро. Еловый лес. Здесь пахнет искристой исконью;
славно, свежо дышится здесь, в святорусском лоне.
Alea jacta est: и пути назад не найдётся;
смысл в мире ли есть, если нет в нём страны-богоносца?

Не желаю давиться я мёртвым слогом,

как им давится лирик, материей траченый,

и, дыша ядовито-белёсым смогом,

излагать, как писака, небрежно и начерно;

за кусок металла и буханку хлеба

излагать, как пиит, кое-как и поверхностно...

не за статус мэтра — за кусок неба

я настроен писать искромётно и ревностно.

Когда наутро постоянно во рту есть привкус злого горя,
клянёшь ты Бога окаянно, в постели томно зимогоря.
Ты истощаешься юдолью, ведь точит плоть душа больная;
свою ты проклинаешь долю, себя, на деле, проклиная.
В душе коррозия; из ржави метальной сделаны виденья:
они как символ сложной яви, ментальной розни, отпаденья.
Когда наутро, как обычно, ты вспоминаешь сон минувший,
твоё нутро рыдает зычно, подолгу, горько, слабодушно.
Когда наутро постоянно жжёт одинокости обличье
твой век нелёгкий, бездыханно тобою правит безразличье.
Клянёшь ты Бога безрассудно, в постели страшно почивая,
всё ожидая ночи судной, глаза помалу закрывая.

Ты стоишь на балконе высотки всю свою жизнь;
там есть дверь, и ты можешь выйти, но не хочешь явно.
Если по́ леву руку взглянуть: там горы остры́, и стынь,
океан, ледник, ветер, мороз — голосят державно

справа. Впереди — солнце светит, гор зелёных сонм:
там сны пустого грядущего и грёзы исстари маются.
Несмотря на то, что сильно, до́ смерти клонит в сон,
повернись назад и посмотри: дверь, может, открывается.

Ты стоишь на балконе высотки, и не хочется уходить;
понимаю, мой друг, но иначе никак, понимаешь?
Мне ль тебя вразумлять, бугай, мне ль тебе говорить,
что на холоде стоя, куря сигарету, ты помираешь?..

Понимаю, скучно на улицах: ни лучей, ни людей,
ни парков, пропитанных первой любовью; одна серость,
ибо от выси покрытой тучами, становится холодней,
ибо от пустоты и безысходности мозжит онемелость.

Крики птиц истощают, высасывая кровь из вен,
ты ж стоишь и куришь на балконе, принимая за должное,
что тяжело стоять, не стерпеть и нытьё колен,
и то, что прыгать точно нельзя, ибо не спастись лонжею.

О! Не уповай на время. К двери́ развернись
и открой же её наконец, хоть и, знамо, чуток поздновато;
преступи черту безначалия, не смотри ввысь...
...на себя ль тянешь дверь? Не получится; от себя надо.

Дверь открыта. Находи лестницу. Потихоньку ступай,
ты найдешь выход и, наконец-то, спустишься к скверам;
тяжело, ново, непрывычно всё для тебя. Пускай
будет страшно впервой. Ничего: там вовсе не скверно.

О! Ты думал, город пустой? Нет, там люди, там жизнь
бьёт ключом: и солнце, и радость, и голос детский.
Всегда можно найти оазиз посреди пустынь,
и для этого нужен всего лишь повод... повод веский...

Пока не кончился мой час, пишу я,

с самим собой безудержно воюя,

ругаю тех, кто тошен мне спокону,

ценя лишь честь и русскую икону.

Пока не кончился мой час, я верю,

стараюсь сразу открывать все двери

перед собою. Истов и поспешен

я в этом мире, так же, как и грешен.

Пока не кончился мой час, свой фатум

держу я при себе железным хватом.

Мне сказано писать, но где-то свыше,

и оттого стихи всего превыше.

Морёный миром, роком тяжеленным,

поэт вещает, становясь нетленным;

снедает пылью из словес и мыслей,

хлебая остракизма острокислье.

И ежель ты поистине от Бога,

святую правду ищешь среди смога

лжи непомерной, думаешь иначе,

и пишешь, пишешь чаяний всех паче,

так ты, тогда, не вправе расстеряться,

поэзии обязан вмиг отдаться,

не есть плоды изысканных злословий,

воспряв, писать, всё внове, внове, внове...

Поэт! Звучит возвышенно, не так ли?

Возвышенности нет! При всём том тягле,

что нас, творцов, и душит, и терзает,

вредкую даже страшно забивает

в себя. Здесь зависть неуместна,

ведь творчество, оно — как горя бездна;

там много торжества, но много боли.

И стану я писать о всём, поколе

мой час закончится. Не кончусь я же,

пусть плоть моя иссохнет ввеки даже;

писал я искони бесстрастно, бескорыстно,

и ныне так пишу, писать так буду присно,

пока не кончится мой час; (сегодня

я жив, но воля мне неведома Господня),

мне рок предписан, дальше — неизвестность:

и небо в облацех, и бессловесность...

Ветер веет в окно. Ты сидишь, где-то там, в углу комнаты,

изнурённый, с грустью в руках, мыслями в голове, согнутый;

там, за окном, недурно. Есть чем заняться, поискать ежели,

но ты хочешь остаться здесь, изнуряясь тяжелой мрежею.

Ветер веет в окно. Ты посмотришь в зеркало и ужаснёшься;

погляди на себя: ты плох, выйди на улицу, иль задохнёшься.

Не изрывай клочьями волосы, не царапай ногтями на коже;

ветер веет в окно. Там свежо, в комнате, право, тоже,

но дурно. Эпицентр мыслей, средоточие слезоточий;

выходи во двор. Подыши, погрейся. Не дожидайся ночи,

выходи во двор. Можешь немного позже, но это неважно;

на рассвете, к примеру, будет сыро, тепло и влажно,

только не засыпай в комнате. Там спертый воздух и душно,

ты проснешься назавтра и снова, сплин, кашель недужный,

щепотка безразличности, щепотка безысходности, возглас

посмертно-душевный, предвкушения крик и волглость.

Ветер веет в окно. Ты сидишь, где-то там, в углу комнаты,

изнурённый, с грустью в руках, мыслями в голове, согнутый;

на полу — картинки из прошлого, дежавю, дни, воспоминания;

потолок, как небо, в облаках из горечи и упования.

стенает Европа

и иже с нею,

трясутся чертяки

и Новый свет,

когда

от поэзии слов

пламенея,

свой опус читает

русский поэт.

снедают всю

нечисть

в России

поэты

секирою острых,

идейных словес;

пророки,

творцы

и мессии —

все это

про русских

поэтов и поэтесс.

в них всё есть:

традиции голос

великий,

и норов российский,

и русская мощь,

и взгляд

суверенный,

лихой,

многоликий,

что ярче, чем зори,

суровей, чем ночь!

их стих —

это светоч

в царении мрака,

что стези

проложит

в грядущее нам,

где стлеют

навек

диссидентские враки,

и сгинет

предатель,

безбожник и хам!

Поэт!

он владыка

сердец миллионных!

ведь словом

он правит,

как истинный ас.

в его подчиненьи

и стиль изощрённый,

и русская мысль,

и рифмы,

и Аз!

в нём

светлой

и крепкой

Руси

искромётность,

в нём

есть

государства

могучего стать!

в нём

вера,

и честь,

и нетленность,

и гордость

за Русь,

за Россию,

за Родину-мать!